Трагедия Пирл-Харбора 7 декабря 1941 года и вступление Америки в войну одним ударом изменили всю нашу жизнь, и в особенности жизнь Ремарка.
Если не считать Томаса Манна, он был самым выдающимся немцем из всех, живших в то время в Южной Калифорнии. Несмотря на то, что нацисты лишили его гражданства и сожгли его книги, на Ремарка распространялось постановление правительства США, действовавшее на Западном побережье ввиду близости Японии. Оно предписывало всем германским подданным не покидать свои дома после восьми часов вечера, независимо от того, были ли они политическими жертвами гитлеровского режима или членами национал-социалистского «Германского Бунда».
Это было тяжело для всех, но особенно сильно страдали одинокие люди, жившие к тому же в весьма стесненных обстоятельствах. Для Ремарка, который был одержим стремлением к свободе, постоянное пребывание в тесноте наемного жилья в постоянной компании престарелой хозяйки было настоящим адом.
После двух недель такой жизни он оставил дом и Розу, переселившись в отель «Беверли Уилшир». Номер был достаточно велик для того, чтобы создать ощущение «жизненного пространства», к тому же в отеле были холл, бар и ресторан, куда можно было невозбранно ходить в любое время дня и ночи. Общество некоторых высоких полицейских чинов, с которыми, как он рассказывал позже, ему удалось подружиться, делало сносным пребывание в отеле — Бони до утра проводил время в их компании.
Я начала писать, когда еще продавала платья на Родео-драйв. Когда я показала свои первые образчики английской прозы Джону Хастону, тот воскликнул: «Мой Бог! Ты должна писать!» На это я смогла ответить лишь, что я, кроме того, должна еще оплачивать жилье...
Идея романа медленно вызревала в моем воображении, и я даже написала первые его страницы. У меня было громадное желание писать, но борьба за существование истощала мои и без того ограниченные силы. Я не видела никакой надежды в будущем, и чем дальше, тем мрачнее оно становилось. Все казалось бессмысленным, у меня было такое чувство, что Гитлер разрушил мою жизнь, несмотря на то что мне удалось «спастись». Мне казалось, что у меня никогда не будет шансов реализовать себя до тех пор, пока я нахожусь под гнетом беспрестанной нескончаемой необходимости заботиться только о хлебе насущном.
Джон порвал со мной несколько месяцев назад, и ранней осенью 1941 года я встретила человека, которому суждено было стать любовью всей моей жизни: Уолтера Хастона, отца Джона. То был один из крупнейших американских актеров театра и кино, живший то в Нью-Йорке, то в Беверли-Хиллз, то на ранчо в Калифорнии, то в собственном доме в горах Раннинг-Спрингс. Хотя он часто бывал в Голливуде (в основном на съемках), в отношениях с ним невозможно было избежать долгих разлук и некоторых других проблем.
Бони тотчас окрестил его «моим шотландцем», так как Уолтер не имел ничего против того, чтобы «содержать женщину». Я показала Уолтеру первые страницы моего романа. Он так любил и понимал меня, что решил помочь мне с тем, чтобы я смогла полностью посвятить себя писательскому труду. Скромные суммы, которых хватало на мои столь же скромные потребности, означали для меня воплощение давней мечты.
Это было шестого декабря 1941 года.
Через два дня по настоянию Уолтера я пошла в Красный Крест предлагать свою помощь. Так как я была австрийка с недавно полученным видом на жительство в Америке, то меня, в отличие от немок, приняли очень быстро. Пять дней в неделю, по утрам, я изготовляла для раненых повязки, а по ночам работала над своим романом.
С Ремарком мы виделись часто. Встречались в ресторане отеля на первом этаже или у него в номере, причем меня всегда изумляла ловкость, с какой он разделывал жареных голубей. Тогда я еще не знала, что в молодости Бони собирался стать хирургом.
В его кабриолете, который всегда был к нашим услугам, мы часто выезжали в окрестности или на берег океана, где катались по извилистым улицам Малибу и Санта-Барбары. Бони не выглядел столь измученным, как раньше. Даже если он и пил по ночам, то утреннее пробуждение в одиночестве не казалось ему ужасным. Его, видимо, успокаивали шум и суета в отеле, служившие контрастом мертвой тишине дома, стоявшего на пустынной улице.
«Шалава», взяв псевдоним Мария Мэнтон, играла Лавинию в пьесе О’Нила[21] «Траур для Электры», поставленной в театре-студии Макса Рейнхардта. Я вспоминаю ее великолепные, рыжевато-золотистые волосы и бьющую в глаза молодость, ей было тогда семнадцать. В день премьеры Ремарк — что было типично для него — послал ей ящик шампанского, чтобы она смогла пригласить на торжество всю труппу и рабочих сцены. Он хотел сделать для нее что-то особенное, чтобы девочка на всю жизнь запомнила дебют в театре. Возможно, это был и контрапункт поведению Жана Габена, которого в последнее время часто видели в обществе Марлен и который, как поговаривали, не отличался щедростью и вниманием.
Бони все еще не оставил Марлен. Он был очень упрям — «типичный рак», говорил он, намекая на знак зодиака, под которым родился; по своей воле он никогда не отступит от намеченной цели, а там, глядишь, у Марлен пройдет ее наигранный интерес к Жану Габену.
Я же вспоминаю о том огромном притяжении, которое испытывала Марлен к Габену. Оно было видно невооруженным глазом, когда я смотрела на них, сидящих за соседним столом на террасе ресторана после гала-премьеры фильма «Миссис Минивер» (22 июля 1942 года), сценарий которого писал Уильям Уайлер; чтобы отметить годовщину нашего знакомства на вечере в доме Уайлера, я подарила Ремарку билет на премьеру. Бони любил Уайлера, и, когда все эти годы о нем заходила речь, Бони всегда отзывался об Уайлере, как о «нашем» Вилли...
В 1942 году Ремарка наконец стали замечать в обществе других женщин.
Комментаторы колонок светской хроники писали о его общении с Луизой Райнер и Долорес дель Рио[22]. Насколько я знаю, даже когда Ремарк еще жил в доме Багге, он проводил уик-энды с Лупе Велес. Ему очень нравилась Лупе. Думаю, Ремарк питал слабость к брюнеткам, особенно если они — актрисы.
Он жил в Нью-Йорке, когда Лупе Велес покончила жизнь самоубийством.
Я прочла об этой трагедии в газете и тотчас позвонила Ремарку. Он был глубоко потрясен и все время спрашивал, что могло послужить причиной такого страшного решения. Он не верил официальной версии: отчаяние по поводу нежелательной беременности. Она говорила ему, что не может иметь детей.
— Если она хотела это сделать, то имела на это полное право, — сказал он. — Но что она пережила... чтобы принять такое решение...
Он несколько раз повторил:
— Бедное дитя, бедное дитя...
В «Беверли-Уилшир» он начал работать над романом «Триумфальная арка».
Ремарк никогда не говорил о работе, ни во время написания книги, ни после ее окончания. Подобно другим писателям, он не выносил вопросов о том, как подвигается дело, правда, эта черта была у него выражена ярче, чем у других. На все вопросы он отвечал кратко: «Я работаю». Никакие иные комментарии не делались и не допускались.
Только один раз за все годы он показал мне одну-единственную страницу — чудесный лирический пассаж — и спросил, нравится ли мне написанное. Он писал от руки на линованной бумаге, каллиграфическим почерком, писал исключительно карандашом, чтобы без усилий стирать написанное. Его рукописи были безупречно чисты и не нуждались в корректуре.
Напротив, в машинописных вариантах была масса исправлений. Я сама столкнулась с этим, когда «Коламбия Пикчерс» купила права на съемки фильма по роману «У небес нет любимцев». В пятидесятые годы студия заключила со мной договор на предварительный перевод с немецкого языка ранней, неопубликованной версии книги.
В написанных в поздний период книгах Ремарк делал очень большую правку, он постоянно что-то улучшал и переделывал, в противоположность своим первым произведениям, написанным на одном дыхании. Причиной тому было чувство, которое он мне не раз описывал: принимаясь за новую книгу, он понимал, что только теперь начинает учиться писать.
— Если бы эта ведьма (одна из его немецких издателей) не вырвала у меня рукопись, — говорил он мне однажды в Нью-Йорке, — то я бы ее никогда не закончил, так бы и переписывал...
Я убеждена, что при его стремлении к совершенству и склонности к самокритике посмертно опубликованный роман «Тени в раю» никогда не появился бы в таком виде, будь Бони жив.
Однако мне он советовал не тратить время попусту, все время улучшая уже готовую книгу, если она имеет законченную форму. Повод для правки всегда найдется, и если не отдать рукопись в печать, то редактирование может стать бесконечным.
Как правило, Ремарк охотно раздавал направо и налево добрые советы, неважно на какую тему, во всяком случае, меня это касалось в полной мере.
Когда я в Голливуде отважно сражалась со своим первым романом, он рассказал мне о ловушках, которые подстерегают автора, пишущего от первого лица. «Я» в сюжете часто может ничего не знать об уже происшедших событиях, о которых, однако, читателю известно заранее. Хорошим средством является введение в роман рамочного повествования. Он сам с успехом использовал этот способ в своей книге «Ночь в Лиссабоне».
Любимым его выражением, которое он не один раз повторял за все годы, что я его знала, было: «Писательство — это на десять процентов талант и на девяносто процентов задница», причем означенную анатомическую область он в своих книгах описывал во всех мыслимых вариантах. Этими словами Ремарк хотел подчеркнуть, что дарования мало, если автор не обладает известной усидчивостью.
— Никогда не показывай издателям и агентам незаконченных вещей, — еще одно его предостережение, — особенно те места, на которые критик может направить острие своего пера.
Его забота по отношению к начинающим новичкам — не только ко мне — была поистине трогательной. Он просматривал части моего первого романа, когда я работала над ним. Его бережная критика и его поощрение того, что он находил хорошим, придавали мне мужества продолжать работу с новыми силами. Никто лучше Ремарка не умел поддержать меня в моменты колебаний, и никто не мог радоваться моему успеху с большим энтузиазмом, чем Бони.
Некоторые влюбленные мужчины проявляют неожиданную изобретательность для выражения своей благосклонности к предмету страсти. В отношениях, основанных на дружбе, это редкость, даже если эти отношения окрашены в романтические и эротические тона. Я часто задумывалась о том, что если Ремарк в отношениях со мной проявляет такую изобретательность, то как же он ведет себя с женщинами, которых любит?
Весьма вероятно, что это был присущий ему способ проявления внимания наряду с внутренним тактом (для него очень важны были хорошие манеры, как это явствует из одного его письма, в котором он называет их в качестве одной из моих предпочтительных черт) и щедростью души; эти черты трогали Марлен и ее преемницу Наташу настолько, что они продолжали поддерживать с ним отношения до тех пор, пока он сам не разрывал их, когда они больше не желали иметь его своим любовником.
В начале сороковых годов в Голливуде я была свидетельницей его отчаяния, когда он постоянно повторял мне свой вопрос: «Как тебе это нравится?» Идиотские высказывания Марлен снова начали звучать в моих ушах, когда в начале пятидесятых в Нью-Йорке Ремарк попал в такую же ситуацию с Наташей.
Казалось, что поставили ту же пластинку, только раньше песня звучала с немецким, а теперь с русским акцентом. Обе клялись в любви и нежных чувствах, но когда доходило до существа дела, а именно до постели, то начинались отговорки типа: «Не сегодня, любимый, в другой раз». Женщины говорят так, когда мужчина нравится, но его больше не любят. В тридцатую годовщину нашего знакомства Бони кратко объяснил мне по телефону, что наше счастье заключалось в том, что наши отношения были «ангельскими и безоблачными», возвышенными и парящими над всем земным, ничто не могло повредить им. «Это было прекрасное время! — писал он. — Правда, мы временами жаловались на своих странных компаньонов... но как бы то ни было, это было прекрасно».
С тех пор я часто думала над словом «компаньон», которым он обозначил тех, с кем мы бывали связаны на протяжении прошедших тридцати лет. Некоторые из этих компаньонов были людьми достаточно эксцентричными, но разве не было у нас в обычае не совсем ординарно реагировать на эти особенности, осторожно называя тех людей «замечательными»?
То, что наши отношения представлялись нам самим совершенно нормальными и разумными, даже не обсуждалось. В своих романах Ремарк не раз повторял (иногда буквально) то, что уже говорил мне прежде в других обстоятельствах. Когда я читала «Триумфальную арку», мне казалось, что я уже знаю все слова этой книги. Естественно, в наших романах мы описывали себя самих, и описывали такими, какими мы видели себя в своих фантазиях. Писатель, как не раз подчеркивал Ремарк, единственное на свете животное, способное выразить словами свои страхи, отчаяние и восторг.
Умом Ремарк прекрасно понимал, какую игру вели с ним Марлен и Наташа, в моменты отчаяния он понимал это и сердцем. Но расстояние от головы до сердца бывает иногда очень велико, часто это дорога в тумане, да и каких только укреплений не строит человек, чтобы не ходить по этому гибельному пути. Самообман относительно сексуальных отношений переполняет мужчину, особенно если он не устает повторять: «Но я же люблю тебя!», имея при этом в виду, что он любит как друг, а не как мужчина. В то же время отказ женщины от близости уничтожающе действует на тонко чувствующих и сложных мужчин, каким был Ремарк. Из чувства самозащиты он был вынужден продолжать любовную игру столь долго, насколько это было вообще возможно.
Бони больше других понимал движения человеческой души, но в своих иллюзиях он был упорнее, чем большинство мужчин и большинство женщин. Много лет спустя у меня возникли отношения с одним из близких друзей Ремарка; возникновению этих отношений в немалой степени способствовал сам Бони. Так вот, этот человек в разговорах со мной и в многочисленных письмах все время напоминал мне о своих собственных ошибках и «идиотиях», заклиная меня не быть уступчивой и не повторять тех же ошибок, которые сделал он и которые мы все, существа, наделенные фантазией, делаем снова и снова.
У Ремарка были ярко выраженные мазохистские наклонности. Он знал об этом и часто упоминал эту свою особенность, хотя никогда не произносил само слово. Бони терпеть не мог психоаналитиков и, когда я однажды обратилась за консультацией к психиатру, отреагировал в своей обычной манере: «Почему ты не поговорила с одной из своих подруг? Все мы в наше время невротики, и ты — не исключение. Это часть твоего очарования и твоей одаренности, да к тому же о любви ты знаешь гораздо больше, чем большинство психиатров...»
Он очень сдружился с Карен Хорни[23], особенно в последние годы ее жизни до самой ее смерти, последовавшей в декабре 1952 года, проводил с ней много времени. Он часто цитировал отрывки из ее книг, которые впоследствии подарил мне. Все это показывает, насколько высоко он ценил ее.
В течение какого-то времени она была для него такой же поддержкой, как алкоголь и йога. В письмах из Швейцарии, написанных в пятидесятые годы, он предлагал мне почитать некоторые книги о йоге и дзэн-буддизме и хотел знать, смогу ли я достать эти книги в библиотеке или купить их. Упражнения йоги, предназначенные для расслабления отдельных частей тела и облегчения засыпания, помогали ему и он настойчиво рекомендовал мне последовать его примеру и заняться йогой.
Он всегда стремился поделиться со мной тем, что узнавал, независимо от того, насколько это соответствовало моим желаниям и обстоятельствам. Стоило ему узнать что-то хотя бы частично, он сразу проникался убеждением, что это должно быть полезно и для меня, после чего он пытался убедить меня заняться тем же. Он мог становиться очень упрямым, особенно когда я пыталась объяснить ему, что сходные симптомы могут вызываться разными причинами и что вещь, полезная для него, может не оказать на меня такого воздействия. Он никогда не принимал подобных возражений и настаивал на том, чтобы я последовала его советам. Если в моей жизни возникала какая-то проблема, то он обычно замечал: «Если бы ты тогда послушалась меня, то...» Память его была поистине замечательной. Правда, в последние годы жизни, после инсультов и инфарктов, воспоминания о людях и событиях редко омрачали память Бони.
...Когда я размышляю над тем, что рассказывал мне сам Ремарк о своей жизни, и тем, что я сама видела и пережила за тридцать лет знакомства с ним, то думаю: если не считать юношеской привязанности к Софи (или как на самом деле ее звали?), которую он, к своему изумлению, встретил в Берлине спустя пятьдесят лет, его первой настоящей любовью была любовь к первой жене Жанне.
Они познакомились в двадцатые годы в Ганновере, где Ремарк работал в рекламном бюро компании «Континенталь-Райфен». Жанна была замужем, но оставила своего состоятельного супруга ради того, чтобы ночами сидеть рядом с ничем не проявившим себя молодым человеком, корпевшим над романом о войне...
Во всяком случае, такова была история, которую я знала еще до знакомства с Ремарком, а поскольку он никогда не рассказывал мне о своем браке, то я не считала себя вправе выяснять, насколько эта история соответствует действительности. Она звучала так романтично, так правдоподобно, что я была потрясена, узнав впоследствии, что на самом деле все было иначе. «На Западном фронте без перемен» появился на литературной сцене 10 ноября 1928 года совершенно неожиданно, как роман с продолжениями, печатавшийся в уважаемой ежедневной берлинской газете «Фоссише Цайтунг», а потом вышел отдельной книгой, явившейся миру совершенно зрелой, как Афина Паллада, вышедшая из головы Зевса. Это произошло 31 января 1929 года.
Реклама могущественной империи Ульштайна помогла создать соответствующий жанру имидж (как модно выражаться в наше время); этому же способствовала скрытность самого Ремарка; он был очень застенчив и не давал интервью (за единственным исключением, которое он сделал для своего коллеги Акселя Эггебрехта). Правда, об этом — а я была слишком молода, чтобы самой помнить то время, — мы говорили столь же мало, как и о его браке с Жанной; только один раз Бони обмолвился, что работал над романом «На Западном фронте без перемен» десять лет.
При случае, по большей части в виде советов начинающему писателю, он показывал мне отрывки из своих набросков, рассказов и статей, печатавшихся в газетах на заре его карьеры. По глупости я думала, что эти рассказы и наброски он писал после выхода в свет своего первого романа. Я не учитывала, что тогда он уже не нуждался в дополнительном заработке. Эти заметки, конечно, приносили ему некоторый доход, но в основном предназначались для того, чтобы набить руку для завершения основного труда.
Эрих Ремарк — Бони — нареченный при крещении Эрих Пауль Ремарк (здесь мы должны особо подчеркнуть, что главного героя «На Западном фронте без перемен» зовут Пауль Боймер) — впервые увидел свое имя напечатанным типографским способом в возрасте двадцати лет, когда журнал «Шенхайт» опубликовал его стихотворение «Я и ты» и два маленьких рассказа «Женщина с золотыми глазами» и «Из юношеских времен». С тех пор Бони не переставал писать и печататься почти до самой смерти.
Работая учителем и продавцом, он одновременно писал и в 1920 году опубликовал свой первый роман «Лавка снов». Восемь лет спустя, за семь месяцев до выхода в свет «На Западном фронте», издательство Ульштайна тайком скупило все имевшиеся в наличии экземпляры этого «романа о становлении мастера».
В 1923 году Бони поступил на работу в «Континентальную каучуковую и гуттаперчевую компанию», известную ныне под названием «Континенталь», и начал не только составлять слоганы, сопроводительные тексты и пиарный материал, но и писать статьи в «домашний» журнал компании «Эхо-Континенталь». Именно тогда впервые появилось имя Эрих Мария Ремарк, написанное по правилам французской орфографии — намек на гугенотское происхождение семьи.
Вскоре Ремарк расширил поле своей деятельности. Не ограничиваясь журналом компании, он начал печататься в таких журналах, как «Югенд» и ведущий спортивный журнал «Шпорт им Бильд», которые охотно брали его путевые заметки. Целое сочинение о коктейлях появилось в журнале «Штертебекер» — весьма оригинальное название для периодического издания, поскольку Штертебекер был ганзейским пиратом пятнадцатого века, неким подобием Робин Гуда. Статьи в «Шпорт им Бильд» открыли двери в литературу молодому писателю, и в 1925 году Ремарк покидает Ганновер и переезжает в Берлин, где становится редактором иллюстраций упомянутого журнала.
Не в это ли время Жанна решила разойтись с господином Винкельхоффом и последовать за Бони? Приехали ли они в Берлин вдвоем? Не просил ли он ее приехать позже, когда он получит место и сможет заботиться о ней? Этого я не знаю. Как бы то ни было, они поженились в 1925 году в Берлине, и вскоре фрау Ремарк, урожденная Ютта Ингеборг Эллен Цамбона, прибавила к своему имени имя Жанна, во всяком случае для широкой публики.
Вполне возможно, что она ночи напролет просиживала рядом с Бони, пока он после работы в издательстве писал для себя. В 1927 году вышел в свет его второй роман «Станция на горизонте». Он печатался с продолжениями в журнале «Шпорт им Бильд». Насколько я знаю, этот роман так и не вышел отдельной книгой. Я могу также допустить, что и в течение последующего года Жанна составляла ему компанию, когда он за шесть недель написал роман «На Западном фронте без перемен».
Так же мало, как Бони говорил о своем браке, распространялся он и о причинах развода, последовавшего в 1932 году. Говорили, что она предпочла другого мужчину, кинопродюсера, известного обожателя ослепительно красивых женщин.
Не привело ли это событие к тому, что стало лейтмотивом всего творчества Ремарка?
Жанна отличалась необычайной красотой, чем-то напоминая Марлен Дитрих, но при этом была стройна, как тополь (она болела туберкулезом), и со светлыми, широко расставленными глазами. Я нашла ее очаровательной, когда единственный раз в жизни видела ее на коктейле в Париже в 1949 году — ей было тогда около пятидесяти лет.
Она говорила о Бони, употребляя это имя с большой симпатией, и мне казалось, что все эти годы и он говорил о ней с теплым чувством. Я уверена, что он не забыл годы нужды, которые они в начале своего пути провели вместе. Позже я слышала, что после развода он послал ей цветы, хотя она обобрала его почти до нитки. Однако, и это типично для него, когда он жил в скромной квартирке на Пятьдесят Седьмой улице за 125 долларов, Жанна жила в гостинице «Пьер» и платила за номер 400 долларов благодаря его финансовой поддержке. После того как Гитлер в 1937 году лишил обоих гражданства, Бони женился на Жанне второй раз, чтобы дать ей новый паспорт и панамские документы, а потом и американские взамен утраченных по одной-единственной причине — в наказание за то, что Жанна была миссис Эрих Мария Ремарк
Когда они позже развелись повторно, он долго и пространно объяснял мне, что должен позаботиться о том, чтобы «она снова не ограбила его... ведь, в конце концов», заметил он, «я могу жениться и на бедной женщине». Это говорило о том, что о браке с Полетт Годар, которая была богаче его самого, он в то время не помышлял. Однако он был полностью согласен с Жанной в том, что должен позаботиться о ее будущем. Благодаря своей практичности и чувству справедливости он сумел с ней договориться.
В моей жизни я часто встречалась с мужчинами, которые слыли знатоками женщин, но думаю, что Ремарк был единственным мужчиной, который понимал женщин как никто другой, хотя и не умел применить это понимание к своим отношениям с ними. Он мог анализировать женщину и ее поведение с такой же нежностью, словно ухаживал за лепестками розы, но это умение не уберегло его от попадания во власть женщин. Выражение мадам де Сталь "Tout comprendre c’est tout pardonner«[24] лучше всего подходит Ремарку и женщинам, которых он любил.
В тоске по Жанне Ремарка утешила Рут Альбу. Было это в начале тридцатых годов. Среди всех красивых берлинских актрис того времени она была самой красивой, самой успешной и самой интеллигентной. Рут была воплощением живости, остроумия и шарма. Если Жанна была холодной и скрытной, то Рут — уступчивой, жизнерадостной и исполненной тепла, — маленькая брюнетка с карими глазами, за плечами которой высокая культура и интернациональное духовное богатство. Ее английский дядюшка владел золотыми приисками в Южной Африке, сестра Доротея была прима-балериной в берлинской «Штаатс-опер». Искусство и роскошь были присущи Рут, как вторая натура.
Думаю, что это Рут Альбу объяснила Ремарку, что простыни и скатерти должны быть изготовлены на ручном ткацком станке (ей белье поставляла венская фирма Брауна), что восточные ковры набиваются вручную, а не ткутся и должны иметь надежное происхождение и изящный рисунок.
Бони начал коллекционировать восточные ковры и через некоторое время свел дружбу с Вальтером Файльхенфельдтом, торговцем картинами, который и помог Ремарку составить собрание импрессионистов и постимпрессионистов. За несколько лет до этого Ремарк в своем втором романе «Станция на горизонте» показал жизнь состоятельных людей, которую он наблюдал в Берлине в двадцатые годы. Но мне кажется, что Рут Альбу и Файльхенфельдт заложили тот фундамент, на котором сам Бони построил познание искусства и элегантности, культуры и жизни, знатоком и ценителем которых он стал впоследствии.
После многолетней связи с Марлен Дитрих он дал себе передышку с Лупе Велес[25], опять с маленькой брюнеткой, страстной и жизнерадостной, но эта любовь была не настолько серьезна, чтобы удержать его в Калифорнии. Могу предположить, что и Рут Альбу и Лупе Велес любили Ремарка гораздо больше, чем он — их. Обе были женщинами, которые больше давали, чем брали.
В октябре 1942 года он уехал в Нью-Йорк.
Бони чувствовал себя освобожденным. Никаких уз больше! То было время полной свободы наблюдать, не принимая ничего близко к сердцу, и плыть по течению жизни. Это было немного скучно, но приятно и необременительно. Естественно, такая нирвана не могла продолжаться долго. Скоро он попал из огня да в полымя, влюбившись в Наташу Палей, русскую княгиню, прославленную красавицу, королеву моды, единственную значительную женщину в его жизни, с которой я не была знакома и даже ни разу не видела воочию — только на экране.
В трех его романах присутствует одна «Рут» — в «Возлюби ближнего твоего»«, «Жизнь взаймы» и «Ночь в Лиссабоне». Я убеждена, что «Наташа» в его последнем романе «Тени в раю» и есть та самая Наташа, которая узнаваема больше, чем любая из трех «Рут».
Настоящая Наташа была замужем за известным гомосексуалистом; до этого она была замужем в Париже за Лелонгом; в это же время у нее был бурный роман с Жаном Кокто[26]. На этом фоне начала развиваться самая губительная связь в жизни Ремарка.
Он снова начал задавать свой ставший привычным вопрос: «Как тебе это нравится?» После того как он несколько лет был повязан по рукам и ногам, ему требовалось время, чтобы прийти в себя, прежде чем ввязываться в новую драку, чреватую неизбежным поражением. Соперником Ремарка был не продюсер, не плейбой, а ее демонический врач (который позже плохо кончил), с которым Ремарк, к своему стыду, был вынужден по разным поводам встречаться в обществе.
Но вот война окончена, и Ремарк может укрыться в своем доме, Каза Монте Табор в Порто Ронко. Там в Лаго Маджоре, в Швейцарии, провел он многие месяцы, пытаясь побороть свое отчаяние и начать работать.
К тому времени, когда он встретил Полетт Годар, у него уже выработалась способность более или менее продолжительное время жить в одном и том же месте, хотя, может быть, он сам и не осознавал этого. Интересно, что Полетт провела немало времени с ним в его крошечной комнатке на Пятьдесят Седьмой улице, когда он писал «Черный обелиск» (он посвятил книгу Полетт), так же, как когда-то якобы сделала Жанна, в то время как он писал «Станцию на горизонте» и «На Западном фронте без перемен».
Он очень удивлялся Полетт, и особенно тому, что она ничего от него не требовала, когда он работал. Он писал, а она читала, рассказывал он. Один-единственный раз за шесть месяцев он вывел ее в свет, сказав при этом: «Женщина должна выходить, надев свои драгоценности, чтобы все видели ее наряды».
Должно быть совершенно ясно, что значит для красивой женщины, а особенно — в случае Полетт — для кинозвезды, вечер за вечером сидеть дома и читать книгу, в то время как мужчина, с которым она делит жизнь, работает. Он женился на Жанне и в конце концов женился и на Полетт, видимо, по той же причине.